Хорольская яма [изд. 1989 г.] - Евгений Степанович Кобытев

class="p1">И вдруг от этого поскрипывания повеяло чем-то мирным, спокойным, радостным. Волной нахлынуло где-то, когда-то давно пережитое, волнующее, счастливое…

Где, когда это было? Вспомнил… О, как давно это было!.. «Скрип-скрип! Скрип-скрип!»

Поздним зимним вечером через большой огород по узенькой тропинке, проложенной в глубоком снегу, нас, троих малышей — мал мала меньше — отец несет в баню. Отец приютил нас на своей широкой теплой груди, укутав с головой полами большого черного овчинного тулупа. Нам, малышам, под теплым тулупом на груди у отца, как цыплятам под крыльями у наседки, темно, тепло, уютно, необычно, а поэтому ликующе-радостно.

Веселый хохот, визг, бессвязное бормотанье и лепет младшей сестренки. Приятно пахнет овчиной, остро ощущается теплота отцовского тела.

Прильнув ухом к его груди, слышу мерные, глухие удары сильного, по-видимому, большого сердца: «Тук-тук!»

А там, где-то внизу, в темноте, под ногами отца, как и у меня сейчас, звучит мирно, безмятежно ласково: «Скрип-скрип! Скрип-скрип! Скрип…»

…Вдруг все — визг, скрежет снега, лязг железа, крики конвойных — шквалом снова ворвались мне в уши.

«Отец! В ту войну, двадцать лет назад, тебе было ровно столько же лет, как и мне сейчас. Ты не вернулся, погиб.

«Дзень! Звяк! Бряк!»

— По пячь! По пячь!

Оглянувшись назад, вижу ряды хмурых, измученных лиц ушедших в себя людей, ресницы, усы и брови, как и воротники шинелей, облеплены инеем, глаза потуплены. Иной раз поймаешь вскинутый тебе навстречу, понимающий сочувственный взгляд товарища и читаешь в нем на свой немой вопрос безмолвный ответ: «Холодно, брат? Плохо?» — «Плохо, товарищ! Холодно, голодно…» — «Держись, друже! То ли было, то ли еще, быть может, будет… Крепись!.. Выдержим мы и эту каторгу…»

Лимонный восход окрашивается в золотистые тона. Из-за далеких голых перелесков показывается красно-оранжевый край громадного солнца. Весь полыхающий, огненный диск его поднимается над горизонтом.

Торжественный восход солнца вызывает в душе радостные чувства, такие необычайные в нашем положении. О, живуч человек! Ну, что ж, здравствуй, солнце!

Не греет сегодня светило наши измученные, продрогшие тела, но просветляет и согревает наши души. Здравствуй, солнце!

Дорога, по которой мы идем и которую должны будем очищать от снега, ведет на Полтаву. Конвоир очень словоохотлив и незлобив. Мы узнаем, что он бывший колбасник, что у него дома осталась большая семья. В организацию Тодта мобилизовали. Он явно хочет добиться хорошего расположения с нашей стороны. Когда мы приходим на место работы, конвоир унылым голосом объясняет нам задание:

— Очищайте, панове, снег с дороги и кидайте его в сторону. Самое главное, срезайте аккуратно снег у края дороги, чтобы было как по линейке. Можете работать с прохладцей — копошитесь, чтобы не замерзнуть. Но если будет проезжать унтер-офицер, вы меня не подводите — шевелитесь побыстрее, пока не уедет.

Мы очень довольны нашим конвоиром, так как работать на фашистов у нас совсем нет желания: ведь дорога, по сути, — военный объект. Мы проводим время в разговорах с конвойным, в топтании на месте и внимательно следим за дорогой, ведущей к нашему лагерю. А когда вдали показывается кошева с немцем-нацистом (он один раз в день объезжает участки), наш конвоир преображается: он кричит на нас, ругается по-польски и по-немецки, а мы, как говорят, симулируем бурную деятельность. Поляк мечется, иногда поддает кое-кому прикладом. Ухмыляясь исподтишка, мы отчаянно скребем дорогу, сталкиваем лопаты, звякаем ими, а когда унтер-офицер проезжает — все идет по-старому.

Иногда вместе с офицером проезжает маленький молодой худощавый эсэсовец в голубой шинели с серебряными регалиями на воротнике. От «старожилов» и от конвойного мы узнаем, что его зовут Миша. Это, по-видимому, сынок влиятельных родителей, который отсиживается в тылу. Никто не слышит от него ни худого, ни доброго слова, но все его побаиваются — и поляки, и немцы, не исключая унтер-офицера. Одно мрачное слово «Эс-эс» нагоняет на всех страх.

Из-за скудного питания, холода, который уносит много сил, и ежедневных переходов люди сильно изматываются. Возвращаясь перед вечером в лагерь, мы несем на руках одного, двух, а иногда и трех окончательно выбившихся из сил товарищей. Время от времени, чтобы не замерз, его ведут под руки. Тяжко ему сознавать, что он своей беспомощностью затрудняет и без того уставших товарищей.

Среди нас находится молодой невысокий еврей из Киева Берман. В лагере он назвался чужой фамилией, но все время живет под томительным страхом разоблачения, так как лицо его отличается типичными еврейскими чертами. Особенно выдает его быстро растущая темная борода и усы, которые он умудряется каким-то путем часто брить. Я сближаюсь с ним. Чтобы не терзать душу измученного переживаниями товарища, я, как и другие, не говорю ему о том, что догадываюсь о его национальности. Однажды он тайком показал мне хранимую им фотографию семьи. На фотографии молодая красивая еврейка сидит вместе с двумя хорошенькими черноглазыми детишками. Берман страшно беспокоится за судьбу своих близких, которые остались в оккупированном Киеве. Слух о трагедии в Бабьем Яру дошел и до нас. Когда я вижу где-нибудь в темном углу его ссутулившуюся маленькую фигуру, я подхожу к нему и стараюсь отвлечь от тяжелых мыслей. Тяжело смотреть в глаза человеку, живущему в вечном страхе, горько оттого, что ничем не можешь помочь ему.

Всех нас не оставляет мысль о побеге, но бежать зимой из дорожного лагеря и пробираться к фронту бессмысленно. По снежной целине не пробиться, а по дорогам расставлены многочисленные полицейские посты. Несмотря на это, была одна попытка побега. В нашей группе гришковцев был круглолицый застенчивый паренек с голубыми добрыми глазами и пухлыми детскими губами. Фамилия его была Фесик. Проживал он до войны, кажется, в Сумской области. Когда он попал в плен и в Яму, а затем на элеватор, он отправил «народной почтой» записку домой.

На элеватор пришла его жена, принесла документы от местных немецких властей о месте жительства Фесика. Хлопоты ее об освобождении мужа ни к чему не привели, и, уходя домой, она передала этот документ ему. В Гришковке из-за круговой поруки Фесик бежать не мог. В дорожном лагере ближайшие друзья стали уговаривать его бежать. Документ у него есть, нужно еще переодеться в гражданское платье и можно пройти домой. Нерешительный Фесик колебался, волновался, но, наконец, согласился с доводами товарищей. Когда команда находилась на дороге, товарищи Фесика выкопали у обочины дороги пещерку, туда спрятался Фесик, а друзья закрыли его снегом.

Вечером дорожная команда ушла в лагерь. Фесик вместо того, чтобы дождаться темноты и под покровом ее пройти по дороге до ближайшего села и там